самовар.
И начинается дружеская беседа.
Гали-агай живо всем интересуется, и нам интересно с ним. О чем только мы ни говорим: о международном положении, о наших новостройках, о жизни современной молодежи.
Гали-агай часто повторяет свою любимую фразу:
— Сейчас легко, а вот прежде было трудно!
Мы спрашиваем:
— Гали-агай, почему сейчас легко?
— Почему? Потому, что сейчас детям рабочих и крестьян открыты все дороги. Раньше сыну бедняка было трудно поступить даже в медресе — религиозную школу, где учили тому, что, как сейчас мы знаем, не стоит и ломаного гроша. А теперь каждый из вас может получить образование, только учись, не ленись! Все вы ходите в школы, и с родителей не спрашивают платы за ваше учение. Если ты прилежный и старательный, то можешь достичь в жизни желанного, выбрать себе работу по сердцу.
— А как было прежде, Гали-агай?
Гали-агай задумывается. Он в мыслях уходит в прошлое, он вспоминает…
И начинает рассказывать.
Когда вы прочитаете рассказ Гали-агая о жизни крестьянского мальчика-сироты, вы поймете правдивость его слов: «Прежде было трудно — теперь легко!»
Детство Гали-агая
Пока живы были мои родители, я еще знал радости детства. Мне позволяли побегать, поиграть с мальчишками.
Правда, книг в нашем доме не было, в школу я не ходил. Родители мои, простые люди, считали, что главное в жизни уметь заработать себе кусок хлеба. Этому я и учился с малолетства.
Как говорится: разумный человек раньше времени не запряжет жеребенка. Работу мне давали по силам, и я с удовольствием помогал родителям и дома и в поле.
Заметив, что я устал, мать говорила:
— Ну, а теперь отдохни, сынок.
Тяжелые времена в моей жизни наступили после смерти отца и матери. В двенадцать лет я остался круглым сиротой.
Меня взял к себе в дом старший брат. Но здесь я не нашел семьи. И сам брат относился ко мне не по-родственному, и его жена — енге — просто меня невзлюбила.
Я безропотно делал всё, что она мне поручала, но никак не мог ей угодить.
Однажды мальчишки играли на улице в мяч. Они позвали меня. Все домашние поручения я выполнил и со спокойной совестью мог поиграть.
Увлёкшись игрой, я забыл про свои горести: бегал, прыгал, смеялся. Только радость моя была короткой. Я услышал голос разгневанной енге.
Она стояла у ворот, поджидая меня, и тут же надавала мне пощёчин. А когда вошли в ворота, так наподдала, что я не устоял на ногах.
Но этим дело не кончилось. Когда домой вернулся брат, она ему на меня наябедничала, и он тоже меня поколотил.
И потом мне было сказано, чтоб я больше не смел играть с ребятами на улице.
— Если не послушаешься, пеняй на себя, плохо будет! — пригрозил мне брат. — Я тебя предупредил.
С тех пор я только со стороны с тоской наблюдал, как играют ребята, не смея присоединиться к ним.
Летом мой рабочий день начинался с восхода солнца. Я должен был пригнать домой лошадь, которая паслась в ночном.
Полусонный, с уздечкой в руках, я бежал на луг. Иногда приходилось искать долго. Если путы развязывались, лошадь могла уйти далеко.
Но и когда я ее находил, она долго не давала надеть на себя уздечку. Конечно, тащить в поле соху или борону не так приятно, как щипать на лугу траву!
Стоило мне приблизиться к лошади, как она отбегала в сторону. Так мы и кружили по лугу. Хитрая лошадь словно играла со мной.
Дорого обходилась мне эта лошадиная игра.
Дома меня встречали бранью:
— Тебя только за смертью посылать! Где ты так долго болтался, лентяй! Наверное, искал утиные яйца.
Пока я гонялся за лошадью, все уже успевали позавтракать. Я наспех глотал остывший чай, чтоб не пришлось работать в поле голодным, ведь никто не будет ждать, пока я поем.
В пору моего детства железного плуга ещё не было. В башкирских и татарских деревнях пахали землю неуклюжей деревянной сохой. Удобней было, если её тащат четыре лошади.
Мы объединялись с соседями: у Хайри-бабая две лошади, у Гайфуллы-агая одна, и у нас одна.
Запрягали лошадей попарно: две впереди и две позади.
А я был погонщиком лошадей.
Иногда я вёл их под уздцы, иногда сидел на одной из задних лошадей, закинув их вожжи себе на шею. Вожжи передней пары я держал в руках.
Самое главное, чтоб лошади шли дружно, тогда будет ровной борозда. Но дело осложнялось тем, что по характеру наша четвёрка была очень разной. У Хайри-бабая одна лошадь резвая, другая медлительная, неповоротливая, а у соседа Гайфуллы-агая и вовсе лентяйка.
И получалось так: резвая уже потянула, неповоротливая не поспела, ещё раздумывала, а лентяйка вообще не тронулась с места. Борозда выходила неровная, во многих местах оставались огрехи — невспаханные полоски земли.
Но виноват во всем был я.
На меня обрушивался гнев пахарей:
— Никудышный погонщик! Не может справиться с лошадьми!
Трудней всего было на поворотах, где нужно ровно закончить старую и ровно начать новую борозду.
Помню, как-то соха вильнула, и Хайри-бабай пришел в ярость:
— Недотёпа! Чтоб тебя скривило, как ты скривил борозду!
И меня скривило. Брат швырнул в меня палкой со скребком, которым счищают землю с сохи. Палка попала мне в спину. Я свалился с лошади и лежал как мёртвый. От боли в спине не мог ни кричать, ни дышать.
Гайфулла-агай не выдержал, сказал брату:
— Ты поосторожней, дурак, как бы не убил ребёнка. Хоть он и сирота беззащитный, но придётся тебе отвечать.
В этот день спина моя немного отдохнула от палки, но потом брат забыл, о чём предупреждал его Гайфулла-агай.
Намаялся я, когда мы поднимали целину под просо. И лошади не хотели тянуть, и никак не удавалось наладить соху: то ломаются деревянные клинья, то лопаются вальки.
И опять пахари бранили меня по-всякому за то, что не умею заставить коней идти дружно.
Доставалось от пахарей и лошадям.
Сейчас целину пашут тракторы, а каково было это делать тощим крестьянским клячам! Может, лошадь Гайфуллы-агая и не была ленивой: просто у неё не хватало сил.
Но Гайфулла-агай так на неё озлобился, что стал колотить палкой по голове, чуть не выбил ей глаз.
Два дня после этого из глаза всё время катилась слеза, словно лошадь плакала.
Я ничем ей не мог помочь. Я только жалел её всем сердцем. Ведь меня тоже били. Мы с ней были товарищами по несчастью. Мне казалось, что лошадь это понимает и тоже